Первенство.

Всему миру известен подвиг летчика-героя Алексея Маресьева.
Немало славных дел совершил летчик-истребитель Тимур Фрунзе — сын замечательного полководца Красной Армии М. В. Фрунзе. Он проявил себя в воздушных боях с фашистской авиацией мужественным и бесстрашным летчиком. Однажды Тимур Фрунзе вместе с другими летчиками вступил в бой с четырьмя «мессершмиттами». В смелой атаке он сбил один фашистский самолет, но на помощь противнику подоспели еще три «мессершмитта». Наши летчики ринулись на врага. Несмотря на его численное превосходство, все вражеские атаки были отбиты. В неравном бою Тимур погиб смертью героя. За этот подвиг ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
После окончания Великой Отечественной войны наши летчики настойчиво и упорно учатся, успешно осваивают новую авиационную технику. Советский летчик полковник Полунин первый в мире выполнил фигуры высшего пилотажа на реактивном самолете. Первенство по групповому пилотажу на реактивных самолетах также принадлежит нашей авиации.

Всю ночь.

Всю ночь и весь следующий день шагал Андрей Квако, не встретив по пути ни одной живой души. Даже сомнение начало закрадываться: а есть ли в этой пустоши люди?
По сторонам тропы то тут, то там вставали высокие скалы и густые кусты орешника. С каждой минутой кусты становились темнее, гуще. Андрей с тревогой всматривался в них: боялся не людей, а шакалов, вернее, своего одиночества в этих быстро густеющих сумерках. Неужели придется опять ночевать одному?
Стало совсем темно, когда Андрей остановился возле большого серого камня, лежащего у самой тропы. «Да, пожалуй, здесь самое удобное место»,— решил он. Расстелил палатку, уселся спиной к камню и принялся за ужин.
Сзади послышался шорох, и Андрей вскочил, как ошпаренный: змея? Нет, это ему показалось. Сел, отпил глоток спирта из фляги, завернулся с головой в палатку: так безопаснее. Под палаткой было душно, глаза слипались, но тем и лучше — скорей бы уснуть.
И снова: что это? На него набрасывается собака, хватает за сапоги, за рубаху, тянется к горлу. Андрей вскрикивает и... просыпается. С минуту вглядывается в темноту: «Где это я? Ах, да, горы...» И вдруг лихорадочно ощупывает карманы брюк, голенища, палатку и, лишь найдя браунинг за пазухой, облегченно вздыхает: «Слава богу!»
Сидя на корточках, Вано приблизил губы к уху Донцова и прошептал:
—Нехорошо, ай, как нехорошо: ты картошку чистил, воду носил, а ужин фрицы съели.
—Брось дурачиться! — рассердился Степан.— Положение такое, а ты со своими шутками! — Он даже толкнул Пруидзе, и тот шлепнулся так, что под ним что-то хрустнуло, расплылось по земле.
—Сметана, сметана! — зашептал Вано.
—Фашисты! — бросил он на ходу.
—Та шо тут такого! — послышался вслед голос хозяйки.— Ну, в плен сдадитесь, чи шо... Может, и война скорее кончится...
Степан отнес лейтенанта в конец двора, к изгороди, за которой начинался огород.

Митрич выдернул палку.

Конечно, хотелось бы дождаться конца войны, увидеть, как люди снова заживут. Да и внучку надо бы до ума довести. Но коли суждено помирать,— ничего против этого не поделаешь...
Странный шум оборвал размышления деда. Он встал, подошел к отдушине: что бы это значило? Шум усиливался, перерастал в сплошной гул. «Да то ж самолеты! Может, наши?»—Митрич попытался заглянуть в отдушину, но кроме черного пятна ночи ничего не увидел. А гул уже перешел в рокот, пронесся над самым магазином, и в ту же секунду что-то так громыхнуло, что от этого грохота вздрогнули даже толстые, в три кирпича, стены подвала.
—Бомбят! — не испугался, а обрадовался дед.— Наши бомбят их, проклятых!
Он потянулся к двери, прильнул ухом к железу. Там, на улице,— крики, выстрелы, урчат машины... Слышно, как топотят ногами разбегающиеся нелюди...
От новых взрывов задребезжала дверь. Старик отступил назад, вниз по ступенькам. И тут словно громом ударило, оглушило, повалило деда на пол.
Митрич не помнил, сколько времени пролежал в забытьи. Очнувшись, почувствовал боль в боку, увидел вокруг себя кирпичи и почему-то свет в подвале. Глянул на дверь, а ее и нет; сквозь пролом в стене видно небо. Ощупал бок — вроде бы ничего, двигаться можно. Выглянул на улицу — ни своих, ни немцев. Вместо магазина — развалины. На углу площади догорает чайная. Ну, коли так, и гостевать здесь дальше незачем!
Митрич выдернул палку из плетня и, опираясь на нее, пошел домой.
Никто не окликнул, не остановил его. Так и до Выселок дошел.
А на месте Выселок — кучи золы, в садах — обгорелые яблони. Даже тополь, что сам садил, придя с гражданской, и тот рухнул. Не вытерпел старик — заплакал. А когда волнение отошло, попытался найти соседей, про внучку расспросить,— никого не нашел, ни живой души в поселке.
Постоял Митрич на пепелище и зашагал к реке.

Смерть не казалась ему страшной.

Но Вано не унимался:
—А что, плакать надо? Не будем плакать! Вано в горы идет, друзей ведет!
—Не радуйся. Скажешь гоп, когда перескочим...
—И-и, Степанка, такой хорош начало — перескочим!
—Хорошее начало — не все,— вмешался лейтенант.— Мы на хороший конец должны рассчитывать.
—Будет хорош конец! Будет! — возбужденно заговорил Пруидзе.— Вано домой идет! Шакалом проползет! Змеей пролезет! Друзей проведет!
Он вскочил и, делая вид, что засучивает рукава, пустился в пляс:
—Асса!..
Головеня смотрел на него и удивлялся: сколько лет вместе служат, а понимать его начал только теперь.
—Все-таки, входя в лес, надо о волке помнить,— осторожно намекнул он, боясь обидеть повеселевшего Вано.
—А по-нашему не так. По-нашему говорят: «Смелый джигит — хорошо, осторожный — два раз хорошо!»
Митрич, любивший наведываться в районный центр,— походить по базару, посидеть за кружкой пива в чайной,— думал теперь обо всем этом, как о чем-то далеком и невозвратимом. Душу глодала невыразимая тоска. Старик понимал, что враги не простят ему, не выпустят из каменного подвала: ведь он отказался быть проводником, не повел их в горы, и за это пощады не жди.
—Ну что ж,— ворчал он,— что там смерть, что здесь — умирать один раз. Так лучше чистым остаться перед людьми!
Смерть не казалась ему страшной. Он много пожил, многое повидал на своем веку.

А капитану.

Сделанное ими превзошло все наши ожидания. В этом жесточайшем бою уничтожено много коммунистов, техники. Мы взорвали склад боеприпасов, который, как выяснилось, был заранее создан в горах...» Хардер перечитал написанное и вычеркнул последнюю фразу: все-таки рискованно, а вдруг полковник потребует проверки? Он большой охотник до таких вещей.
Подумав, Хардер приписал: «Дабы не уронить славу и честь непобедимой Германской армии, прошу прислать пополнение. Это крайне необходимо для окончательного похода в горы. Заверяю вас, господин полковник, тропа — на замке!
Хайль Гитлер!»
Пакет был немедленно отправлен с нарочным. Хардер тут же приказал всему батальону готовиться к выступлению. Солдаты принялись вьючить лошадей, увязывать на седлах минометы, продукты, боеприпасы, офицерские вещи.
Вышли на тропу только к вечеру. Впереди ехал Хардер, поблескивая новыми погонами. Но так продолжалось недолго. Вскоре, пропустив роту «С», капитан накинул на плечи серый плащ и оказался в самой гуще, так, что трудно было отличить его от массы солдат.
Солдаты, исходившие горные высоты Западной Европы, угрюмо молчали. Многих, еще недавно шагавших в строю, уже нет в живых. Уцелевшим пришлось увидеть и этот Кавказ. Вот они среди гор, очень похожих на Альпы. Куда? И что ожидает любого из них среди этих красивых, но чужих гор? Говорить об этом нельзя, лучше даже не думать. Фюрер приказал, значит, так надо!
А капитану Хардеру было совершенно безразлично.
Но капитан Хардер лишь покосился на него и продолжал разговаривать с шофером машины, отправлявшейся в далекий рейс. Больших трудов стоило Хардеру выхлопотать пропуск для отправки груза в Нейсе. Пришлось даже взятку дать. Но в душе он радовался: все окупится сторицей, в кузове машины, под новым брезентом,— бочки масла. Целое состояние!