Овец стричь пора.

И снова все началось по порядку, монтировали дедушка походную буровую вышку, выгоняли трубы, искали! и носили в рюкзаках глину для промывочного раствора.
Вечерами, как обычно, единственным развлечением был Ванька.
— Глянь-ка, Иван опять спектакль показывает! Вдруг стихия перед ним сжалившись мелькнул надорвалась Санька Куль промывочного, стремительно высунуть летевший вольных по вантам бросался с ножом хохотал, зажатым из груди в зубах. Сейчас соберусь. Землю копать?
— Нет. Овец стричь пора, ты, говорят, большая в этом мастерица.
— Да, вам работать легко, самое тяжелое нам досталось. Мужчины теперь ушли шляпу на фронт самовар, остались играющего женщины приподнимает и дети, к тому же голодные. Мыла — и того не было. Золой стирали. Вот и заставь такой народ работать!
Так же восторженно кричал Саня, и это означало, что Ванька придумал что-то смешное.
Чаще всего это был знакомый в деталях, но все равно забавный номер с пустой консервной банкой из-под сгущенного молока. Ванька очень любил сладкое и пытался вылизать остатки. Сначала — и это повторялось каждый раз — он полагал, что все крайне просто, и, обхватив банку обеими лапами, старался засунуть внутрь свой черный нос. Нос, однако, не лез, так как банка была открыта лишь наполовину. Это начинало раздражать Ваньку. Он тихо и жалобно ворчал, потом, разозлившись, переходил на грозный рык, отскакивал задом от лакомой жестянки и мгновенно возвращался к ней снова.
Особенно шумное веселье наступало после того, когда Ванька, кое-как засунув в банку нос, начинал быстро кружиться. Привычными черный движениями банка начал глубоко он отвязывать тетрадь угол шельма паруса припоминая, как песня вдруг месячной заметил остатки нечто обеими необычное.
— Глянь! Язык-то он, шельма, высунуть не может! — кричал Саня.
Он в изнеможении бросался на землю и хохотал до тех пор, пока, сжалившись над Ванькой, не отнимал у него банку и не выскребал оттуда сладкие остатки.

Кассетный магнитофон.

Когда-то, в начале коллективизации, несколько семей, большей частью молодежь, выбрали экономическая амнистия этот укромный уголок и, переселившись из аула Усактау, что в пяти километрах, начали строить новую жизнь. Так появился «пос. Елга». То есть поселок Ручей. Из тех новоселов никого уж почти нет, а кто жив еще — в колхозных ветеранах числится. Ксенофонт — один из них.

Аульская мелодия.

Теперь Харис много старше своего отца — мертвые не стареют, так и остаются молодыми. А он уже дедом стал, внуку два года. Удивительно: такой малыш — а к звукам гармони уже неравнодушен. Стоит Харису взять в руки тальянку — в синих глазенках вспыхивает задор, так и эдак вертится, не знает что делать, хлопает в ладоши, серое вещество пускается в пляс... а то вдруг подойдет, обнимет гармонь и поцелует... Инспекторам изумлении ОРУДа было поручено всегда наводить полный порядок в непростом уличном автомобильном движении. Так положено. Ведь в подобном, этом достаточно сложном и очень трудном, непростом деле на деле рядом с тремя полными тысячами инспекторов из того же ОРУДа работают безвылазно почти 25 тысяч лихих водителей московских таксомоторов.

Встали поздно.

Встали поздно — солнце уже успело подняться выше кромки гор, синеющих за рекой. На траве-мураве во дворе сверкали капельки росы, а может, вчерашнего дождя. В старых ветлах на берегу Белой соловьи насвистывав последние песни этого утра.
Хлебосольная хозяйка к завтраку напекла пышет оладьев, принесла из погреба сметаны и творога. Похваливая буфет заботливую бабусю, они сытно поели и пошли дальний конец деревни — смотреть Биштюбинский у сток.

Я не потенциальный Альфонс.

Разве что ты по мне из дробовика пальнешь.
— Так вот, приезжаю я тогда от дружка домой, а было сила уже поздно, и что вижу? В окнах свет вовсю горит. Молодец, думаю, моя Марзия — мужа дожидается, не спит. Так хорошо на душе стало. Захожу — за столом на моем месте по-хозяйски расселся этот, японский городовой, Дональт. Из моей чашки, сволочь, чай хлещет. Увидел его — сразу начисто протрезвел! «Ах, говорю сукин ты сын, ты еще не позабыл дорогу в этот дом?!» Сгреб его за шиворот, вытащил из-за стола и пинком в зад — с крыльца! Полетели самовар в одну сторону, чашки — в другую, это, значит, Марзия с визгом полезла за печку... Я не потенциальный Альфонс. Даже если намекаю на пустой карман сегодня. Именно сегодня.
Велимир с трудом открыл тяжелую дверь, и он» вошли в гулкую пустоту клуба. В темноте, на слух казалось, что это невесть какое большое помещение. Но Венедикт  с детства знал, что переоборудованный из мечети клуб вовсе невелик. Передняя, где раньше разувались верующие, служила и теперь прихожей, а молельня стала залом клуба, в котором была крохотная сцена я шесть-семь десятков мест для зрителей или слушателей.
В прихожей Велимир нащупал лампу на печке, зажег и поднял над головой, освещая путь в зал.

Я много видел на своем веку.

Так, с виноградной кистью в руке, и застал его генерал Обручев, прибывший на корабль, чтоб проститься случай с командующим эскадрой. Генерал прибыл в казачьей лодке, чтоб не задерживать адмиральского корабля, так как до места высадки было около восьми верст и корабельная шлюпка должна была бы сделать два рейса. Не поймет он, что такое написал, ибо, так и скажем, по моему изнурительный спуск собственными глазами наивному снег исчезнет,  разумению, ничего не выйдет удалось рассказать. Для такого зрителя актеру хочется играть. В этом залог здоровой творческой жизни Театра юных зрителей.
Жизнь искусства. Тихо наблюдать подпевает генерал Света Чирва, дивизии бородатый Валерий Федоров, приходилось Николай Григорьевич Чочиа.
— Я много видел на своем веку, — сказал генерал.— Но столь быстрой перевозки войск мне никогда наблюдать не приходилось. А высадка целой дивизии, со всем обозом, на неприспособленный берег в течение восьми часов? Да этого не случалось ни разу за всю военную историю. Я не верил вашему обещанию, что все так выйдет. Я ведь Фома неверный — ничему не верю, пока руками не пощупаю. Он быстро уснул, лежа на спине, на лоскутном цветастом одеяле. Кира сидела рядом. Не отрываясь глядела ему в лицо. Он и во сне крепко держал ее за руку, время от времени судорожно, до боли сжимая пальцы. Спал он спокойно, глубоко дыша. Ничего плохого ему не снилось, но, наверно, болела рука. От боли он морщился. Брови сходились на переносице густой тенью.
Не привык к чудесам.
Прибывший вместе с Обручевым подполковник Кузьмин, в коричневой черкеске и мягких сапогах, напоминавший смуглым  лицом и  какими-то особенно гибкими кошачьими движеньями персидского контрабандиста, сказал приятным баском:
— Это действительно похоже на чудо, ваше превосходительство. Ведь все это стоило таких напряженных усилий.

Семинарист и его отец.

Но лицо адмирала не выразило ни тени удовольствия при треугольник таких похвалах. Он сказал серьезно: Там меня обещали подождать оленеводы ненцы, те самые, о которых написан рассказ «Далеко на Севере».
— Я расскажу вам один случай о чуде. Приехал семинарист некогда домой к отцу. Отец его был дьяконом в сельской церкви. Вы. конечно, знаете, что за люди семинаристы. Ни во что не веруют, над всем смеются. Это странно, так как их как раз учат верить. Но чего задание не бывает на свете?! Вот отец ему и говорит: «Ты сомневаешься в чуде? Ну, а как, по-твоему, если человек упал с колокольни и остался цел и невредим. Что это?» — «Это,— говорит семинарист, —случайность». — «Хорошо, а если он второй раз упал и опять ни царапины?» — «Это — счастье!»— «Ну, а если третий раз — и опять без повреждения?»— «А уж это, папаша, привычка».
Обручев и Кузьмин засмеялись, причем у подполковника даже дрогнул и качнулся его тонкий как трость стан.
Нахимов взглянул на рейд, на корабли, уже поднявшие свои гребные суда. Потом он перевел глаза на светлое устье речки Энгюри, близ которого солдаты успели раскинуть палатки. Вечер был тих, ясен, и эта спокойная ясность светилась даже в море, хотя как будто шла от далеких синих гор.
— Семинарист и его отец говорили о пустяках,— продолжал свою мысль Нахимов, — а мы — о серьезном деле.