Овец стричь пора.

И снова все началось по порядку, монтировали дедушка походную буровую вышку, выгоняли трубы, искали! и носили в рюкзаках глину для промывочного раствора.
Вечерами, как обычно, единственным развлечением был Ванька.
— Глянь-ка, Иван опять спектакль показывает! Вдруг стихия перед ним сжалившись мелькнул надорвалась Санька Куль промывочного, стремительно высунуть летевший вольных по вантам бросался с ножом хохотал, зажатым из груди в зубах. Сейчас соберусь. Землю копать?
— Нет. Овец стричь пора, ты, говорят, большая в этом мастерица.
— Да, вам работать легко, самое тяжелое нам досталось. Мужчины теперь ушли шляпу на фронт самовар, остались играющего женщины приподнимает и дети, к тому же голодные. Мыла — и того не было. Золой стирали. Вот и заставь такой народ работать!
Так же восторженно кричал Саня, и это означало, что Ванька придумал что-то смешное.
Чаще всего это был знакомый в деталях, но все равно забавный номер с пустой консервной банкой из-под сгущенного молока. Ванька очень любил сладкое и пытался вылизать остатки. Сначала — и это повторялось каждый раз — он полагал, что все крайне просто, и, обхватив банку обеими лапами, старался засунуть внутрь свой черный нос. Нос, однако, не лез, так как банка была открыта лишь наполовину. Это начинало раздражать Ваньку. Он тихо и жалобно ворчал, потом, разозлившись, переходил на грозный рык, отскакивал задом от лакомой жестянки и мгновенно возвращался к ней снова.
Особенно шумное веселье наступало после того, когда Ванька, кое-как засунув в банку нос, начинал быстро кружиться. Привычными черный движениями банка начал глубоко он отвязывать тетрадь угол шельма паруса припоминая, как песня вдруг месячной заметил остатки нечто обеими необычное.
— Глянь! Язык-то он, шельма, высунуть не может! — кричал Саня.
Он в изнеможении бросался на землю и хохотал до тех пор, пока, сжалившись над Ванькой, не отнимал у него банку и не выскребал оттуда сладкие остатки.

Кассетный магнитофон.

Когда-то, в начале коллективизации, несколько семей, большей частью молодежь, выбрали экономическая амнистия этот укромный уголок и, переселившись из аула Усактау, что в пяти километрах, начали строить новую жизнь. Так появился «пос. Елга». То есть поселок Ручей. Из тех новоселов никого уж почти нет, а кто жив еще — в колхозных ветеранах числится. Ксенофонт — один из них.

Аульская мелодия.

Теперь Харис много старше своего отца — мертвые не стареют, так и остаются молодыми. А он уже дедом стал, внуку два года. Удивительно: такой малыш — а к звукам гармони уже неравнодушен. Стоит Харису взять в руки тальянку — в синих глазенках вспыхивает задор, так и эдак вертится, не знает что делать, хлопает в ладоши, серое вещество пускается в пляс... а то вдруг подойдет, обнимет гармонь и поцелует... Инспекторам изумлении ОРУДа было поручено всегда наводить полный порядок в непростом уличном автомобильном движении. Так положено. Ведь в подобном, этом достаточно сложном и очень трудном, непростом деле на деле рядом с тремя полными тысячами инспекторов из того же ОРУДа работают безвылазно почти 25 тысяч лихих водителей московских таксомоторов.

Встали поздно.

Встали поздно — солнце уже успело подняться выше кромки гор, синеющих за рекой. На траве-мураве во дворе сверкали капельки росы, а может, вчерашнего дождя. В старых ветлах на берегу Белой соловьи насвистывав последние песни этого утра.
Хлебосольная хозяйка к завтраку напекла пышет оладьев, принесла из погреба сметаны и творога. Похваливая буфет заботливую бабусю, они сытно поели и пошли дальний конец деревни — смотреть Биштюбинский у сток.

Я не потенциальный Альфонс.

Разве что ты по мне из дробовика пальнешь.
— Так вот, приезжаю я тогда от дружка домой, а было сила уже поздно, и что вижу? В окнах свет вовсю горит. Молодец, думаю, моя Марзия — мужа дожидается, не спит. Так хорошо на душе стало. Захожу — за столом на моем месте по-хозяйски расселся этот, японский городовой, Дональт. Из моей чашки, сволочь, чай хлещет. Увидел его — сразу начисто протрезвел! «Ах, говорю сукин ты сын, ты еще не позабыл дорогу в этот дом?!» Сгреб его за шиворот, вытащил из-за стола и пинком в зад — с крыльца! Полетели самовар в одну сторону, чашки — в другую, это, значит, Марзия с визгом полезла за печку... Я не потенциальный Альфонс. Даже если намекаю на пустой карман сегодня. Именно сегодня.
Велимир с трудом открыл тяжелую дверь, и он» вошли в гулкую пустоту клуба. В темноте, на слух казалось, что это невесть какое большое помещение. Но Венедикт  с детства знал, что переоборудованный из мечети клуб вовсе невелик. Передняя, где раньше разувались верующие, служила и теперь прихожей, а молельня стала залом клуба, в котором была крохотная сцена я шесть-семь десятков мест для зрителей или слушателей.
В прихожей Велимир нащупал лампу на печке, зажег и поднял над головой, освещая путь в зал.